Неточные совпадения
— Какое же вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы воззрите на творения Его? — продолжал священник быстрым, привычным говором. — Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облек
землю в
красоту ее? Как же без Творца? — сказал он, вопросительно взглянув на Левина.
Феклуша. Бла-алепие, милая, бла-алепие!
Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной
земле живете! И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.
— Когда-нибудь на
земле будет жить справедливое человечество, и оно, на площадях городов своих, поставит изумительной
красоты монументы и напишет на них…
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в
красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову:
землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
Редчайший город, наверное, первый на
земле по
красоте и огромности.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по
земле свою
красоту.
Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
Он и среди увлечения чувствовал
землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся
красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей
красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой
красоте:
земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Мы взроем вам
землю, украсим ее, спустимся в ее бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, — а вы, рождая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и той любви, какую Творец вложил в ваши сердца, — и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенно, где — вечная
красота!
И мужья, преклоняя колена перед этой новой для них
красотой, мужественнее несли кару. Обожженные, изможденные трудом и горем, они хранили величие духа и сияли, среди испытания, нетленной
красотой, как великие статуи, пролежавшие тысячелетия в
земле, выходили с язвами времени на теле, но сияющие вечной
красотой великого мастера.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея —
красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“
красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет
красоту в небе, он аскет: я — на
земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
26 августа дождь перестал, и небо немного очистилось. Утром солнце взошло во всей своей лучезарной
красоте, но
земля еще хранила на себе следы непогоды. Отовсюду сбегала вода; все мелкие ручейки превратились в бурные и пенящиеся потоки.
И вот должна явиться перед ним женщина, которую все считают виновной в страшных преступлениях: она должна умереть, губительница Афин, каждый из судей уже решил это в душе; является перед ними Аспазия, эта обвиненная, и они все падают перед нею на
землю и говорят: «Ты не можешь быть судима, ты слишком прекрасна!» Это ли не царство
красоты?
К. Леонтьев не только не верит в возможность царства правды и справедливости на
земле, но он и не хочет осуществления правды и справедливости, предполагая, что в таком царстве не будет
красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами, несправедливостями, насилиями и жестокостями.
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем,
красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на
земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать в небеса.
Растроганная и умиленная неожиданным успехом, Раиса Павловна на мгновение даже сделалась красивой женщиной, всего на одно мгновение лицо покрылось румянцем, глаза блестели, в движениях сказалось кокетство женщины, привыкшей быть красивой. Но эта
красота была похожа на тот солнечный луч, который в серый осенний день на мгновение прокрадывается из-за бесконечных туч, чтобы в последний раз поцеловать холоднеющую
землю.
—
Красота какая, Николай Иванович, а? И сколько везде
красоты этой милой, — а все от нас закрыто и все мимо летит, не видимое нами. Люди мечутся — ничего не знают, ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы знали, как
земля богата, как много на ней удивительного живет. И все — для всех, каждый — для всего, — так ли?
Она особенно любила рассматривать фолианты зоологического атласа, и хотя он был напечатан на иностранном языке, но давал ей наиболее яркое представление о
красоте, богатстве и обширности
земли.
Мокрая
земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки
земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, — все мне говорило про
красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что
красота, счастье и добродетель — одно и то же.
Три девы,
красоты чудесной,
В одежде легкой и прелестной
Княжне явились, подошли
И поклонились до
земли.
И как-то вдруг слышишь, что уже весь лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на
земле, — по образу их человек, отец
красоты земной, создал в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин.
Без сожаленья, без участья
Смотреть на
землю будешь ты,
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной
красоты…
В рассказах постоялки таких людей было множество — десятки; она говорила о них с великой любовью, глаза горели восхищением и скорбью; он скоро поддался
красоте её повестей и уверовал в существование на
земле великих подвижников правды и добра, — признал их, как признавал домовых и леших Маркуши.
Старик Джиованни Туба еще в ранней молодости изменил
земле ради моря — эта синяя гладь, то ласковая и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме
красоты и ослепительного блеска, — коварное море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть в его даль, — многих оно отнимает у каменистой и немой
земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало дает радости — мало!
И всюду из
земли мощно пробивались к свету травы и кусты, скрывая собою печальные могилы, вся зелень кладбища была исполнена напряжённого стремления расти, развиваться, поглощать свет и воздух, претворять соки жирной
земли в краски, запахи, в
красоту, ласкающую сердце и глаза.
— Верно! — с улыбкой согласился тот. —
Землю вы из-под ног у меня вышибли
красотой вашей…
Я шёл в немом восхищении перед
красотой природы этого куска
земли, ласкаемого морем. Князь вздыхал, горевал и, бросая вокруг себя печальные взгляды, пытался набивать свой пустой желудок какими-то странными ягодами. Знакомство с их питательными свойствами не всегда сходило ему с рук благополучно, и часто он со злым юмором говорил мне...
Без сожаленья, без участья
Смотреть на
землю станешь ты,
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной
красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить...
Наконец, человеческое тело, лучшая
красота на
земле, полупрозрачно, и мы в человеке видим не чисто одну только поверхность: сквозь кожу просвечивает тело, и это просвечивание тела придает чрезвычайно много прелести человеческой
красоте.
— Кто это, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце? О Суламифь,
красота твоя грознее, чем полки с распущенными знаменами! Семьсот жен я знал, и триста наложниц, и девиц без числа, но единственная — ты, прекрасная моя! Увидят тебя царицы и превознесут, и поклонятся тебе наложницы, и восхвалят тебя все женщины на
земле. О Суламифь, тот день, когда ты сделаешься моей женой и царицей, будет самым счастливым для моего сердца.
Неестественность положения и колорита, суровое величие, отрешающее от
земли и от земного, намеренное пренебрежение
красотою и изяществом — составляет аскетическое отрицание земной
красоты; образ — не картина: это слабый очерк, намек; но художественная натура итальянцев не могла долго удержаться в пределах символического искусства и, развивая его далее и далее, ко времени Льва X, с своей стороны, вышла из преобразовательного искусства в область чисто художественную.
Наутро и солнце явилось для меня с другим лицом: видел я, как лучи его осторожно и ласково плавили тьму, сожгли её, обнажили
землю от покровов ночи, и вот встала она предо мной в цветном и пышном уборе осени — изумрудное поле великих игр людей и боя за свободу игр, святое место крестного хода к празднику
красоты и правды.
Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный, по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу в глубокие дали земные; на горе стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились; лес, рекою прорезанный; дороги лежат, как ленты потерянные, и надо всем — солнце сеет зимние косые лучи. Тишина, покой,
красота…
— От радости, от предчувствия великих
красот, кои будут сотворены! Ибо — если даже в такой суетной и грязной жизни ничтожными силами единиц уже создана столь велия
красота, — что же будет содеяно на
земле, когда весь духовно освобождённый мир начнёт выражать горение своей великой души в псалмах и в музыке?
— Ну, Урал!.. Эка
красота! Велик мастер господь по украшению
земли: леса, реки, горы — хорошо положил!
Сгустились люди вокруг меня, точно обняли, растит их внимание силу слова моего, даёт ему звук и
красоту, тону я в своей речи и — всё забыл; чувствую только, что укрепляюсь на
земле и в людях, — поднимают они меня над собой, молча внушая...
Уже любопытные из отдаленных
земель приезжают видеть сию чудесную страну, которая представляет взору и гранитные горы Швейцарии, и плодоносные долины Пьемонтские; страну, где творческая Натура с нежными
красотами соединила величественные; где в одно время и зима свирепствует, и весна улыбается; где мудрый наблюдатель Природы находит для себя разнообразные богатства, и где чувствительное сердце, наскучив светом, может насладиться самым приятнейшим уединением.
Увы, теперь мечтанья те
Погибли в полной
красоте,
И я, как жил, в
земле чужой
Умру рабом и сиротой.
Солнце невыносимо пекло нам затылки, Коновалов устроил из моей солдатской шинели нечто вроде ширмы, воткнув в
землю палки и распялив на них шинель. Издали долетал глухой шум работ на бухте, но ее мы не видели, справа от нас лежал на берегу город тяжелыми глыбами белых домов, слева — море, пред нами — оно же, уходившее в неизмеримую даль, где в мягких полутонах смешались в фантастическое марево какие-то дивные и нежные, невиданные краски, ласкающие глаз и душу неуловимой
красотой своих оттенков…
Всё кругом было чисто, свежо и ново — точно родилось в эту ночь, всё было тихо и неподвижно, как будто ещё не освоилось с жизнью на
земле и, первый раз видя солнце, молча изумлялось его
красоте.
Скоро, скоро распадутся железные решетки, все эти заточенные выйдут отсюда и помчатся во все концы
земли, и весь мир содрогнется, сбросит с себя ветхую оболочку и явится в новой, чудной
красоте.
— Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин
землей и крепок: докуда он на ней — жив, сорвался с нее — пропал! Крестьянин без
земли — как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может — гниет! И
красоты лесной нет в нем — обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
Точно прикрытая вуалью, вся природа пряталась за прозрачную матовую дымку, сквозь которую весело смотрела ее
красота; туман, что погуще и побелее, неравномерно ложился около копен и кустов или клочьями бродил через дорогу, жался к
земле и как будто старался не заслонять собой простора.
Никогда я не видывал на нашей
земле такой
красоты в человеке.
А они-то важничают, а они-то величаются! И опять волк для
красоты папиросу в зубы взял, но так как настоящей папиросы с огнем боялся, то взял шоколадную. Только вдруг откуда ни возьмись поднялась сильнейшая буря, прямо ураган, и такой подул ветер, что закружились по
земле пыль, сухие листья и бумага. И как подул ветер под большой зонтик, так полетел зонтик вверх и волка за собой потащил через крышу, прямо к облакам.
Но, рассмотрев его черты,
Не чуждые той
красотыНевыразимой, но живой,
Которой блеск печальный свой
Мысль неизменная дала,
Где всё, что есть добра и зла
В душе, прикованной к
земле,
Отражено как на стекле,
Вздохнувши всякий бы сказал,
Что жил он меньше, чем страдал.
К нему Арсений подошел,
И руки сжатые развел,
И поднял голову с
земли;
Две яркие слезы текли
Из побелевших мутных глаз,
Собой лишь светлы, как алмаз.
Спокойны были все черты,
Исполнены той
красоты,
Лишенной чувства и ума,
Таинственной, как смерть сама.
На даче он много возился с
землей. Цветов и всей садовой искусственной
красоты он не любил, но устроил хорошие парники и даже оранжерею, где выращивал персики. Но со дня события он только раз заглянул в оранжерею и поспешно ушел — было что-то милое, близкое в распаренном влажном воздухе и оттого особенно больное. И большую часть дня, когда не ездил в город, проводил в аллеях огромного, в пятнадцать десятин парка, меряя их прямыми, твердыми шагами.
— Они сами себя не любят, — холодно говорила Елена, — да и не за что. Они не понимают того, что одно достойно любви, — не понимают
красоты. О
красоте у них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой
земле. Не хочется жить здесь.
Лежит Настя, не шелохнется; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки, сошел белый свет с ясных очей. Лежит Настя, разметавшись на тесовой кроватушке — скосила ее болезнь трудная… Не дождевая вода в Мать-Сыру
Землю уходит, не белы-то снеги от вешнего солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется — тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет —
красота ненаглядная кончается.